В искусстве и литературе тема охоты может быть раскрыта по-разному. Можно все внимание уделять пейзажу, как это получалось у Тургенева. Можно в прозу вплетать светлые нити поэзии, как это умел Аксаков. Можно углубляться в психологию людей и даже животных, как это делал Толстой, или искрометно шутить, как удавалось Остапу Вишне. Но живописец В.Г. Перов – один из немногих мастеров, сумевших без слов соединить в своих картинах и поэзию, и пейзаж, и психологию, и юмор.
Ненаглядные картины
Есть в русской живописи с десяток знаковых шедевров, известных каждому еще со школьных времен. Наша память без труда воспроизведет картины «Последний день Помпеи» Брюллова, «Явление Христа народу» Иванова, «Боярыню Морозову» Сурикова. Примелькавшись в учебниках и настенных календарях, они со временем переставали вызывать какие-либо эмоции и приводили к мысли, что искать в них жизненную правду так же странно, как и в оперных ариях. Правда обнаруживалась в полотнах гораздо меньших по формату, не таких цветистых, а порой и вовсе лишенных действия. Они-то и полюбились больше других. Саврасовские «грачи», шишкинские «мишки», васнецовская «Аленушка» и, конечно, перовские «охотники» сразу же после создания буквально вышли в тираж и до сих пор воспроизводятся в миллионах копий. По современным критериям – это супермегахиты, которые вот уже полтора века смотрят на нас с плюшевых ковриков и диванных подушек, маячат на шоколадных обертках и фантиках, украшают чашки и тарелки. Про уездные гостиницы и дома отдыха даже говорить не будем – без этих любимых образов обеды в столовой превратились бы в скучный процесс, лишенный всякого удовольствия.
На то и охота, чтоб приключения были
Но даже среди этих мегахитов в рейтинге популярности лидируют «Охотники на привале». Причина проста – этот сюжет полюбился еще и производителям водочной и рыбно-сыро-колбасной продукции (согласитесь, водка под названием «Утро в сосновом лесу» или «Аленушка» вызывала бы смешанные чувства у потребителя). Закономерно, что и народная молва перекрестила «Охотников на привале» просто в «Трех охотников» по аналогии с родственными сюжетами: «Три богатыря», «Три медведя», «Три мушкетера» и т.п. Три – число магическое. Двое – это лирический романс, а трое – уже роман, жанр прозаический и предполагающий развернутое повествование.Фольклорное «Три танкиста выпили по триста» – это лишь завязка, интригующая дальнейшим развитием сюжета. Такова и фабула «Охотников», построенная как привычная триада анекдота: «встретились как-то русский, американец и немец…» или, что ближе к теме, «враль, бывалый и дурак». Однако тайна популярности этого холста заключается не в забавности сюжета и не в дотошной точности изображения, а в том, что в него легко войти, но трудно выйти, как это случается с интересной книгой. При этом композиция картины проста и незатейлива, а ее описание так и хочется начать со слова «Смеркалось…».
Итак, перед нами осенний пейзаж. На этом не особо радостном фоне, на пригорке, расположились для отдыха три охотника со своими трофеями. Подробно, даже с фотографической точностью, художник выписывает охотничье снаряжение, подстреленных тетеревов и зайца, а также собаку, обнюхивающую траву и совершенно равнодушную к происходящему. А зря… Скромный ужин окончен, выпито по стопке горячительного, но эмоции приятелей еще кипят и требуют выхода. И тут начинается монолог главного героя – пожилого барина, судя по всему, охотника страстного и большого любителя присочинить. Его рассказ, наверно, начинался степенно и обстоятельно, по пути стал обрастать такими фантастическими подробностями, что рассказчик уже и сам начинает верить в истинность события. Вся его мимика и приподнятые руки изображают страшного зверя, встреченного им на лесной дорожке, с которым ему пришлось смело вступить в рукопашный бой.Глаза «Мюнхгаузена» горят ужасом и почти вылезают из орбит, пальцы рук демонстрируют повадки зверя, а вся его фигура подалась вперед, изображая схватку. Эмоции рассказчика передаются его слушателю, молодому, неопытному охотнику, который слушает, как завороженный, даже забыв прикурить папиросу. А тут еще тревожное небо в смутных облаках, пятна крови на первом плане, полегшие под ветром сухие травы… Кажется, что трофейный заяц сейчас поднимет голову и молвит человечьим голосом: «Пошто меня убили, изверги?». Но нет, ничего такого не происходит, небо не пронзает молния и винтовка сама по себе не выстреливает… Наоборот, наши лица растягиваются в добродушной улыбке, потому что в поле зрения попадает третий персонаж – улыбающийся мужик-хитрован, знающий своего барина как облупленного. Сдвинув шапку набекрень и почесывая голову, он всем своим видом говорит: «Эк, понесло его!». При этом видно, что он восхищается артистизмом враля и его неистощимой фантазией – вот ведь, врет все, а как ладно баит! Его усмешка как зеркало отражает улыбку зрителя, который сейчас чувствует себя четвертым в этой компании и желает только одного – дослушать финал рассказа.
Вот в этом волшебстве соучастия и таится главный секрет неувядающей популярности картины. Кстати, известно, что «враля» Перов поначалу писал как карикатуру на поэта Некрасова, тоже страстного охотника и любителя прихвастнуть. Никто из русских писателей XIX века, даже герой Севастополя и силач по молодости Л. Толстой, не осмеливался охотиться один на медведя. А тщедушный Некрасов, судя по его байкам, очень даже осмеливался. Как доказательство, в имении поэта регулярно появлялись новые чучела «лично» убитых им медведей.Когда до Некрасова дошли слухи, что он стал героем картины, тот страшно обиделся и потребовал от художника изменить внешность враля. Художник ответствовал, что глумиться над поэтом-демократом не намеревался, даже напротив… Но все-таки образ изменил, придав ему сходство со своим приятелем Д.П. Кувшинниковым, известным в Москве врачом и заядлым охотником. Еще один знакомый художника – врач В.В. Бессонов стал прототипом мужика-скептика, а в образе молодого охотника автор запечатлел 26-летнего Н.М. Нагорнова, родственника Л.Н. Толстого, ставшего позднее членом Московской городской управы.
В поля, в поля…
Василий Григорьевич Перов прожил недолгую жизнь (1833-1882 гг.), но как художник достиг немалого, заслужив и всенародную известность и авторитет среди коллег. Обладатель многих наград и званий; профессор, любимый всеми студентами. Всего этого он достиг без связей и полезных знакомств, а благодаря таланту, упорству и трудолюбию. Внебрачный сын барона Криденера, служившего в Тобольске губернским прокурором, он не мог носить имя отца и был записан на фамилию крестного – Васильев. Позже он изменил ее на Перов (именно так прозвали его в школе за успехи в каллиграфии).
Его художественные способности обнаружились рано, и мать отдала мальчика в местную художественную школу, а в1852 г., ввиду быстрых успехов сына, решено было отправить его в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Уже через четыре года юноша за свой этюд получил от Академии Художеств Малую серебряную медаль, а еще через год за картину «Приезд станового на следствие» – Большую серебряную. Ободренный успехами, Перов в 1860 году пишет дипломное полотно «Проповедь в селе» и награждается от Академии Большой золотой медалью, дававшей право на трехгодичную заграничную поездку на казенный счет. В ноябре1870 г. за две картины «Странник» и «Птицелов» Перову присваивается звание профессора Академии. Последняя картина, кроме того, получила первую премию от Общества поощрения художеств и вообще имела огромный успех.Для нас она имеет особенное значение, потому что, начиная с нее, творчество Перова резко изменило свое направление. В целом оно делится на несколько этапов. Его ранние картины проникнуты «обличительным» настроением, представляя собой по сути живописные нравоучения («Сельский крестный ход на Пасхе», «Проповедь в селе», «Чаепитие в Мытищах»). Сатирическое настроение, однако же, с годами ослабевает, сменяясь драматизмом. Картины Перова «Проводы покойника», «Тройка», «Последний кабак у заставы» – это уже не просто социальная сатира, а драма об «униженных и оскорбленных», созвучная ранней прозе Ф.М. Достоевского.Еще один период связан с созданием психологического портрета. По заказу мецената Третьякова Перов пишет образы многих известных деятелей культуры – драматурга А.Н. Островского, филолога В.И. Даля, историка М.П. Погодина и писателей И.С. Тургенева и Ф.М. Достоевского. И вдруг резкий поворот мастера к охотничьей теме, далекой от социальных проблем и решения острых вопросов. Но во всяком явлении есть свои предпосылки, были они и у художника.
У настоящего охотника душа поэта
В1869 г. скоропостижно скончалась жена Перова, за нею – двое из их троих детей. Ни известность, ни заказы Третьякова не могли развеять тоски художника. Единственным, что приносило ему утешение, была охота, которую он всегда любил, но теперь отдался с особенной страстью. Сотни верст, исхоженных по лесам Подмосковья, постепенно врачуют его тело, а душу – шорохи леса, голоса птиц, запахи влажных мхов и смолистой коры деревьев.С упоением читает он в этот период книгу Аксакова «Записки ружейного охотника», чувствуя в авторе родственную, поэтическую душу. Частым спутником в его охотничьих странствиях была еще одна близкая душа – живописец И.М. Прянишников, известный своей картиной «Охота пуще неволи». Дружеские отношения двух художников сложились еще в Московском училище, где они вместе учились и жили в начале 1860-х гг. в одном доме. Еще в1857 г. Прянишников позировал для первой картины Перова «Приезд станового на следствие» в качестве главного персонажа, а в 1871 году под впечатлением от совместных путешествий он пишет картину «Художник Перов на охоте».Друзья любили время от времени захаживать и в оружейное заведение Артари-Коломбы, расположенное на Спасо-Садовой улице в Москве. Этот мастер, заслуживший большой авторитет в охотничьей среде, был выходцем из Италии, но всю жизнь провел в России. Он изготавливал оружие только ручной работы, и каждая его вещь отличалась красотой отделки и оригинальностью конструкции. Создавая ружья разных видов и систем, мастер особо прославился своими крупнокалиберными медвежьими штуцерами.Перов и Прянишников, будучи приверженцами охоты на болотную и боровую дичь, больше интересовались дробовиками. В одном из своих писем приятелю Перов пишет о покупке в мастерской Артари-Коломбы шомпольной двустволки 10 калибра с коротким стволом: «Кроме прекрасной гравировки ружье имеет изумительную подгонку всех частей и отменную прикладистость. Его короткий ствол не дает кучно бить, тем более для птицы кучность не нужна и даже вредна. Да и поворотливее оно в зарослях и кустарниках».
«Все одно, как запой… Ты не хочешь, а тебя за душу тянет…»
Бывая часто на охоте, Перов как-то осенним утром подглядел на опушке леса старика – любителя птиц и написал по памяти картину «Птицелов». Старик лежит на траве на опушке леса и тихонько насвистывает на дудочке, приманивая птиц; рядом мальчик держит наготове клетку. Картина появилась на академической выставке1870 г. и сразу вызвала восторг публики. Известный критик В.В. Стасов, тогда вершитель всех творческих судеб, писал: «Много ли наших картин можно сравнить с его нынешним «Птицеловом»? Ведь это точь-в-точь будто отрывок из лучшего и талантливейшего, что есть в охотничьих очерках Тургенева». «Охотники на привале», показанные на Первой выставке передвижников, производят еще больший фурор. Картину немедленно приобрел Третьяков и заказал еще одну копию для императорского дома.С этого времени ведущее место Перова в среде русских живописцев окончательно упрочилось. Имя его известно всей культурной России, а сам Крамской, главный идеолог передвижников, с почтительной иронией именует его «папой московским», тем самым подчеркивая, что подобно тому, как Папа Римский диктует из Ватикана законы всему католическому миру, Перов из Москвы диктует законы русской живописи. Следом за этими картинами появляются «Рыболов», «Голубятник», «Ботаник». Персонажи этих полотен – уже не жертвы социальной несправедливости, которым постоянно угрожают бедность и угнетение, а добродушные и охваченные благородной страстью люди. Они существуют как бы вне общественных проблем. В этих образах нет ничего ни великого, ни драматического, ни захватывающего воображение. Но тут развернута целая галерея русских типажей, ни о чем не заботящихся, хоть трава не расти, и только всей душой ушедших в любимейшее занятие: кому важнее всего на свете птицу на дудочку поймать, кому рыбу из воды вытащить, кому зайца догнать, кому уследить за пируэтами голубей. В этой коллекции характеров есть и дворовые люди, и помещики, и мещане; есть и мальчишки, и старики, ведь страсть не ведает ни чинов, ни возрастов. На первый взгляд такие сценки могли бы показаться всего лишь комичными, но мягкая, всепонимающая ирония художника заставляет и зрителя проникнуться сочувствием к этой неуемной, безоглядной страсти. Вспоминается чеховский рассказ «Он понял!», в котором барин Волчков начинает понимать неудержимый охотничий азарт «маленького сутуловатого мужичонки» в «донельзя изношенных, заплатанных штанах» со смешным самодельным ружьишком. Мужичонка с дрожью в голосе поясняет, что нарушил закон об охоте не ради добычи, а «от тоски»: «Тянет, да и тянет на охоту, хоть ты тресни тут… А по моему глупому предположению, как я это дело понимаю, это не баловство, а болезнь… Все одно, как запой… Ты не хочешь, а тебя за душу тянет».
Последние годы
Тринадцатого марта 1871г. Перов назначен профессором живописи в Училище живописи, ваяния и зодчества с жалованьем по 800 p. в год. В1872 г. Перов женился вторично. Однако период покоя и достатка длился недолго. В1877 г. давно таившаяся чахотка наконец сломила Перова окончательно. Лечившие его доктора находили необходимым отправить больного в Крым, но на это у Перова не было средств. Правда, за все время своей трудовой жизни ему удалось скопить пять тысяч рублей, на которые в1875 г. он купил себе небольшое имение Стрелково под Клином, мечтая ездить туда на охоту. Супруга горячо упрашивала его имение заложить, чтобы употребить эти деньги на поездку. Но Перов и слышать об этом не хотел, опасаясь ничего не оставить жене и сыну. Тогда в это дело вмешался Л.Н. Толстой. Узнав о болезни художника, писатель приехал к нему вместе с известным профессором Захарьиным, который посчитал, что поездка в Крым может принести больному больше вреда, чем пользы. Поэтому он советовал переехать в Тарасовку, по Ярославской дороге, где работал в это время в должности земского врача его бывший ассистент, о котором Захарьин отзывался самым лучшим образом. Но художник не вынес долгого переезда и скончался в пути на станции Кузьминки. Тело его перевезли в Москву и отпели в приходской церкви училища, откуда гроб его вплоть до могилы в Даниловом монастыре несли на руках его бывшие ученики.